Жизнь за трицератопса (сборник) - Страница 191

К оглавлению

191

Молчание.

Но потом раздался долгий глубокий вздох, будто вздохнула корова, а не золотая рыбка.

– Стыдно? – спросила Лика.

Недалеко от берега по воде пошли круги, появился небольшой рыбий ротик, что-то золотое сверкнуло сквозь водоросли.

– Как договаривались, – сказала рыбка.

– С кретином договаривайся не договаривайся – сделка значения не имеет. Тебе любой психиатр скажет.

– Ну я же не могу на тебя работать, – сказала рыбка. – Мой хозяин сидит под гнетом золота.

И тут рыбка замолкла, и надолго, потому что по реке промчался катерок, загрохотал, завонял, надымил.

Лика обернулась к Мирославу, который покорно сидел, опутанный золотой цепью.

– Ну, давай, мыслитель, – торопила Лика. – Загадывай для меня два желания.

– А мне? – спросил мыслитель.

– А ты уже получил в валюте, – ответила Лика.

– Я лучше сам еще загадаю.

– Я те загадаю!

– А в натуре! – Мирослав как мог поднялся и крикнул в сторону реки: – Эй ты, золотая, блин! Давай мне второе желание.

Лика поняла, что ее могут ограбить.

Она пантерой кинулась на Мирослава и стала сильными пальцами сжимать ему челюсть. Мирослав конечно же сопротивлялся, хоть и был прикован, как Прометей.

– Желаю! – вопил он. – Желаю, понимашь, желаю…

И тут его охватила тупость. Ведь человеку надо за секунду, в пылу борьбы с красивой и сильной бабой придумать такое желание, чтобы все офигели. И вот – сформулировалось! Изо рта выскочили слова:

– Желаю еще одну цепь, длиннее первой. Вот!

А так как цепь возникла и шлепнулась на его голову, то Мирослав исчез под грудой золота.

Но в эту груду проникла правая рука Лики, которая твердо держала молодого человека за глотку.

– Придушу, – убедительно сказала она, – если сейчас не скажешь.

– Больно!

– Повторяй.

Голос Мирослава из-под золотых цепей доносился глухо и хрипло. Он повторял за Ликой:

– Желаю подарить гражданке Леокадии Семеновне Пилигримовой шестисотый мерседес серебряного цвета, дарственная прилагается…

Мерседес возник из небытия, как было запрошено, серебряного цвета, а Лика принялась разглядывать дарственную, потому что верила в силу официальной бумаги.

– Спасибо, – сказала она груде золота.


Николай Ложкин, бодрый ветеран восьмидесяти шести лет, ворвался домой, пробежал на кухню и вывалил рыбку в большой медный таз для варенья. Залил ее водой и стал любоваться.

Зрелище было впечатляющим: золотая рыбка в золотом тазу, освещенном через раскрытое окно золотыми лучами солнца.

– Ну прямо картина Шишкина, – сказал старик.

Его жена смотрела на рыбку с печалью, потому что была лишена эстетического чувства, к тому же обладала хорошей памятью и не ждала от рыбки ничего хорошего.

Столько лет ее муж ждал возвращения золотых рыбок в Гусляр, каждый день посещал зоомагазин, писал на бумажках списки желаний, сжигал бумажки в пепельнице, жевал пепел, чтобы никто никогда не догадался, а рыбок всё не привозили. И жена Ложкина надеялась, что удастся дожить благополучно, не дождавшись новых рыбок и новых переживаний.

Наверное, ее мысли вызовут у вас недоумение. В конце концов, ничего дурного предыдущие рыбки Ложкиным не сделали. Но с тех пор изменилась не только страна, изменился старик Ложкин. Если всю жизнь он был политически активным человеком, то теперь, в глубокой старости, превратился в борца за идеалы прошлого. Программой-минимум для Ложкина стала публикация его собрания сочинений, начиная с заметок в стенгазету «По бухаринскому пути», переименованную вскоре в боевой листок «Смерть наймитам!», до характеристик на соседей и даже детских сказок с измененным классовым содержанием, которые Ложкин писал по поручению домкома.

– Желания заказывать будешь? – спросила жена.

– У меня все уже разложено по полочкам, – ответил муж.

Он выпрямился, приподнял острый подбородок, седая прядь косо опустилась на лоб – некогда она именовалась чубом, – грудь вылезла вперед колесом, в глазах появилось яростное выражение. Всю жизнь Ложкин провел на переднем крае обороны социализма от многочисленных недругов, но сохранил главное – жизнь, здоровье и преданность идеалам.

– Первое желание, – произнес Ложкин, – собрание сочинений. В однотомнике.

– И зачем тебе, Коля, такая слава? – вздохнула его супруга.

– Народ должен знать своих героев, – пояснил Ложкин. – А вот про два других желания тебе знать не положено.

– Может, что по хозяйству? – спросила супруга. – У нас корыто прохудилось.

– Без намеков! – взвился Ложкин. – Как мы знаем из исторического опыта, желаний всего три, а пожеланий десятки. Не зря я всю сознательную жизнь отдал идеалам.

Он обнял медный таз и понес в комнату, там поставил на подоконник, чтобы не спускать глаз с драгоценной рыбки, которая поняла, с какой целью ее будут использовать, и молчала, рта не смела раскрыть.

А Ложкин принялся доставать из ящика стола и раскладывать перед собой тетради, листы, листки и бумажки, письма и квитанции, из которых и складывалась его сознательная жизнь.

Еще в детском саду Ложкина научили ябедничать. Считалось, что это главная обязанность ребенка Страны Советов. И первым героем этой страны был ябеда Павлик Морозов, который так наябедничал на родного папу, что папу расстреляли без всякой пощады.

В старшей группе детского садика Коля Ложкин уже так хорошо усвоил эту истину, что, когда воспитательница Клава Селезнева оставила его без компота за то, что баловался и щипал девочек, он в самый разгар «мертвого часа» оставил свою постельку, выбрался через дыру в заборе на улицу и добежал до редакции газеты «Гуслярское знамя». А там рассказал дяде редактору, что воспитательница тетя Клава вредитель, потому что морит голодом пролетарских детей. А когда Плохиши нападут на нашу страну, наши Мальчиши-Кибальчиши будут такие слабенькие, что не смогут дать им отпор.

191